10

Некоторое время Профессор проявлял известное послушание и не докучал Бритоголовому вопросами. Он пытался поговорить с Новенькой, но та, глядя в лицо ему открыто и доброжелательно, не смогла дать сколько-нибудь внятного ответа ни на один вопрос. Он долго обдумывал, как бы ему так умно поговорить с Бритоголовым, чтобы и своего достоинства не уронить, и добиться хоть какой-нибудь ясности. Странное это путешествие затягивалось, но одновременно – Профессор чувствовал – ослабевало и желание все разъяснить: закралась какая-то догадка, которую он гнал от себя. К тому же им овладевала странная апатия, костер оказывал на него такое двойственное воздействие – успокаивал, но и притуплял ум...

Однажды у костра Профессор подсел к Бритоголовому и очень корректно к нему обратился:

– Скажите, пожалуйста, нет ли у вас какой-нибудь возможности связаться с моей семьей, с женой, собственно говоря? Я уверен, что она очень беспокоится...

– В принципе есть. А что именно вы хотите ей сообщить?

– Ну, в первую очередь, что я жив и здоров. Видите ли, мы женаты почти сорок два года и практически никогда не разлучались... Если уж я по каким-то причинам не могу быть возвращен на свое место, – тут Профессор сделал многозначительную паузу, чтобы Бритоголовый понял всю его, Профессора, деликатность, – не могла бы она быть ко мне откомандирована?

Бритоголовый почесал толстым пальцем за ухом:

– Мм... Скажите, пожалуйста, а супруга ваша верующий человек?

Профессор вознегодовал:

– Помилуйте! Ну, разумеется, мы атеисты. Я философ, марксист, преподаватель марксистско-ленинской эстетики. И жена член партии...

– Понятно, понятно, – перебил Бритоголовый, – а в семье верующие есть?

– Нет, конечно. Теща была темная деревенская женщина, но померла, царствие небесное, в пятьдесят первом...

– Ну, это как раз не имеет значения, – как будто успокоил его Бритоголовый.

– Что, простите, не имеет?

– А что умерла... Вообще-то, передать можно. Только, знаете, я бы вам посоветовал ограничиться кратким сообщением, типа: «Все в порядке. Не волнуйся»... А то как же вы ее сюда приглашаете, когда и сами не очень хорошо себе представляете, где находитесь?

«Хитрая бестия. Намекает, что место засекреченное», – рассердился Профессор, но положение его было столь неопределенным, что не мог он ни потребовать, ни настаивать на своем. Да и конфликтовать с этим Бритоголовым было опасно: начальник он, видно, не большого полета, но до другого еще добраться надо. А так и пожаловаться некому... И потому Профессор только подтвердил:

– Да. Я действительно не очень хорошо себе представляю, что это за место, и давно уже хочу получить от вас информацию...

Тут Бритоголовый рассмеялся:

– Да я и сам толком не знаю...

– Ну хорошо, может, вы хоть приблизительно знаете, каков срок моего пребывания здесь и когда я смогу вернуться домой?

Бритоголовый вздохнул, как Профессору показалось, с сочувствием:

– Про срок тоже ничего не могу сказать. А вот что касается дома... Боюсь, что домой вы больше не попадете...

Профессор задохнулся от возмущения, но сдержался и спросил почти холодно:

– Это по какому же праву?

Тут Бритоголовый встал, протянул руку над костром. Огонь угас, как будто уйдя ему в руку.

– Мы к этому разговору еще вернемся. А пока ограничимся тем, что ваша жена получит сообщение, что с вами все в порядке, Профессор... – И Профессору почудилось какое-то ехидство в том, как Бритоголовый произносил его ученое звание...

11

Новенькая бродила по многоэтажному сложно устроенному дому с длинными коридорами и цветочными газонами вдоль стен. Огромное количество дверей выходило в коридор, и на каждой стоял знак, не то числовой, не то буквенный и, как это бывает во сне, очень внятный. Новенькая, как опытный в сновидениях человек, сразу же догадалась, что эти знаки относятся к той породе вещей, которые существуют лишь во сне и при выходе из сна не протискиваются в другое место. Существовала известная простая формула, по которой одни вещи, события и впечатления, трансформировались в иное состояние без изменения, другие странно изменялись, а третьи просто рассыпались. И Новенькая даже и не попыталась покрепче отпечатать в памяти этот знак на дверях – он был из породы сыпучих. Она проходила мимо дверей и с первого же взгляда понимала: не тот. Тот, что был ей нужен, был связан с какой-то пожилой женщиной.

Она уже обежала километры коридоров и чувствовала, что нужный знак вот-вот появится. И действительно, он нашелся, и она открыла дверь. Комната была светленькая, скромная, похожая на дешевый номер в захолустной гостинице где-нибудь в Вологде или Архангельске. В углу умывальник, на столе, покрытом красно-белой клетчатой клеенкой, электросамовар. Кровать по-домашнему пышная, с изобильными подушками. На окнах цветы. А возле окна, на венском стуле – пухлая старушка с натертой очками переносицей и с растрепанной книжкой в руках. На втором стуле спал трехцветный кот, такой толстенный, что еле умещался на сиденье. В комнате стояло нераннее утро. Старушка ее ждала, и были они не то хорошими знакомыми, не то состояли в дальнем родстве.

– Чайку выпьем? – спросила старушка.

– С вареньем? – улыбнулась Новенькая.

– А как же? У меня всего наварено, и кружовенное, и клубника, и лесная ягода есть. – И старушка немедленно полезла в буфет, откуда сверкнули круглыми боками литровые банки, обвязанные сверху бумажками.

– И земляничное?

– А как же? Сама собирала... На ближних полянах... – Она вытащила с нижней полки початую банку, сняла крышку и наложила полную вазочку густого и пахучего варенья.

Новенькая посмотрела на варенье:

– А не переварили, Марья Васильевна? Больно густое?

Старушка досадливо махнула рукой:

– Переварила чуток. Да лучше переварить, чем недоварить. Стоит лучше.

– Это да, – согласилась Новенькая.

Старушка включила самовар и полезла за чашками:

– Он быстрый, я его люблю...

Старушка поставила на стол две чашки, Новенькая попросила еще и третью.

– А на что третью-то? – удивилась старушка.

– А для вашей Нади, – объяснила Новенькая.

– Ой, – заволновалась старушка, – я-то думала, мы туда, а, выходит, она к нам?

– Да какая разница? Главное – повидаться.

– Оно да. Поди, она убивается теперь сильно, – закивала мелко старушка.

– А вот вы ей и скажете: Миша велел кланяться и просил передать, что все в порядке.

Старушка все кивала, а Новенькая продолжала:

– А сами-то вы как, Марья Васильевна?

– Да мне что сделается, хорошо... Книжку вон читаю. Там-то без грамоты была, а здесь открылось.

– А что читаете?

– Вот, – старушка подвинула к Новенькой растрепанную книжку, – «Молодую гвардию» Фадеева. Надя очень ее хвалила... Хорошая книжка. Но уж больно тех ребяток жалко. Только – все ли правда или насочиняли?

– Было что-то похожее. – Новенькая раскрыла том. «Дорогой Танечке в день приема в пионеры. Валя и Миша Ремен. 1 мая 1951 г.».

Воспоминание кольнуло прямо в сердце – и она проснулась.

Костер еле горел. Все было как обычно. Ветер притих. Люди отдыхали. Сама она сидела чуть поодаль, возле нее две собаки, светлая, с хвостом калачиком, и большая овчарка.

Дворняга была самая обыкновенная, вторая же вызывала сомнения, ее собачья сущность была чем-то нарушена. Необычным в ней было пристальное внимание не только к своему человеческому спутнику – невозможно было сказать «хозяину», – но и ко всем остальным. К тому же, чего категорически не умеет ни одна собака, она кивала и качала головой в ответ на задаваемые вопросы: да, нет...

Собаковод был симпатичный человек лет тридцати пяти, с военной выправкой и невзрачным лицом. Красноватый шрам, вроде следа от многолетней фуражки, пересекал лоб. Он возник за спиной Новенькой, обе собаки повернули к нему морды.