Она набрала полную горсть. Вода даже на вес показалась тяжелой. Опустила лицо в воду – блаженство... Умылась, еще раз, и еще... А теперь бы хорошо принять душ...

Новенькая вышла из уборной. Бритоголовый уже уложил Манекен на одну из кроватей, тот слегка пошевелил руками. Остальные стояли у стола в заметной растерянности. Иудей говорил им что-то, что она не сразу расслышала:

– ...Проведем ночь. Мы давно не спали, и сегодня будем здесь спать.

Новенькая оглянулась – ей хотелось теперь пойти в душевую комнату. Но никакой душевой больше не было. Более того, уборной тоже не было. Там, где только что были две невысокие двери, не было ничего. Пустая стена. Она села в недоумении на ближайшую к ней кровать.

«Надо спросить. Обязательно спрошу», – не успела обдумать до конца это странное происшествие, как Иудей подошел к ней и сказал на ухо:

– Потом объясню. Это просто недосмотр начальства – не должно здесь быть ни душа, ни уборной. Накладочка, – и он улыбнулся своей тонкогубой улыбкой.

Почему у него такое лицо знакомое? Может, оттого, что мы так давно уже вместе идем... И она почувствовала, что засыпает. Успела только улечься на белую жесткую кровать, и все исчезло. Как хорошо – это было последнее, о чем успела подумать...

...Там, где она находилась, были говорящие полулюди-полурастения, и был увлекательный сюжет, в котором она участвовала чуть ли не самой главной героиней. Заботливо разложенная на огромном белом полотне, она и сама чувствовала себя отчасти этим полотном, и легкие руки что-то делали, как будто вышивали на ней, во всяком случае, она чувствовала покалывание мельчайших иголочек, и покалывание это было скорее приятным. Она догадывалась во сне, что все с ней происходящее имеет отношение к ее жизни и смерти, но за этим стоит нечто гораздо более важное, и связано это с готовящимся открытием окончательной правды, которая важнее самой жизни...

Она очнулась. Спиной, ногами, руками, затылком она ощущала твердое и белое. Телу было хорошо, оно радовалось и упрятанными в глубине мышц костями рук, и голыми пятками, касавшимися простыни, и отдельно радовалось сердце, и легкие, а самая радостная точка была чуть повыше желудка. Даже лучше, чем возле костра. Но глаза открывать не хотелось. Знакомые мужские голоса вели неспешный разговор, который начался очень давно. За той чертой, где кончалась память.

– Я совершенно не готов, – говорил один. Это был Бритоголовый.

– Я ничего не знаю. К тому же все время происходит что-то непредсказуемое.

– Здесь предсказуемого вообще не бывает. Всегда импровизация, – отвечал Иудей. – Когда мы сюда волокли Манекена, я же не знал, что над всеми будут работать. Вот все и перешли на следующий уровень. Каждый на свой.

– Ты уверен, что должен уйти?

– Да, я здесь уже закончил все.

– Прямо сейчас? – огорчился Бритоголовый.

– Немного погодя. – Зазвенело стекло, как будто рюмками чокнулись.

– Ну ладно, хорошо. Теперь, под занавес, расскажи мне все про Илью Иосифовича, – попросил Бритоголовый.

Иудей засмеялся:

– Доктор, ты же умный человек, ты диагноз когда еще поставил: умная голова дураку досталась.

– Меня никогда не занимали служебные иерархии, ты знаешь, это не мой грех. Почему тебе так много открыто? Я без ревности и без зависти это говорю.

– Я это знаю. Видишь ли, в честных заблуждениях аккумулируются большие силы. Переворот дает ослепительный эффект. Вот я и взлетел. Но сам взрыв довольно болезненный, хотя почти мгновенный. А ты всегда стоял ближе к истинным вещам. Как это там у них было: истина конкретна? – Оба засмеялись. – У тебя путь медленный. Но верный. А что ты думаешь, легко ли быть святым?

Бритоголовый хмыкнул:

– Кто это здесь святой?

– Как кто? – совершенно серьезно ответил Иудей. – Ты, да я, да все остальные...

– Что ты говоришь? И я, неверующий, и этот Манекен, и чудовищная Толстуха? Не понимаю.

– Ты торопишься. Не торопись. Помнишь, как Илья Иосифович остервенело работал, ему все казалось, что немного осталось, еще одно усилие – и Нобелевская премия за спасение человечества. А теперь, видишь, я никуда не тороплюсь. Постепенно поймешь... Удивительное дело, я прочитал-то все. Знал все. Необходимое и достаточное. Как через тусклое стекло. Вникнуть не мог – слишком торопился.

Снова что-то звякнуло. «Они определенно выпивают», – догадалась Новенькая, которая слушала их разговор с необъяснимым волнением и некоторой неловкостью. Она даже хотела подать голос, обнаружить свое присутствие, но не смогла. Тело ее было как выключенное – ни пальцем пошевелить, ни голос подать...

– Да, – вздохнул Бритоголовый. – Мне торопиться нечего. Особенно теперь, когда она здесь... Все невероятно.

– И непредсказуемо? – с некоторым ехидством отозвался собеседник.

– Да, пожалуй что... И эта странная медицина... Знаешь, методически очень похоже на нашу... Даже швы они сходным образом накладывали – двойной хирургический... Даже игла, мне показалось, круглая...

– А ты что думаешь? Мытье рук по Спасокукоцкому, трепанация по Бемму, капли Бехтерева... Все приемы оттуда приходят.

– Что поразительно, они работали отдельно с костной тканью, с сосудами, с нервами... Я не уверен, что все рассмотрел.

– Можешь быть уверен, что не все. Не все сразу. Ладно, пора. По последней, и пойдем. Ты меня проводишь.

Они явственно чокнулись.

– А эти как же? Так и оставим? – встревожился Бритоголовый.

– Доктор, доктор, – засмеялся Иудей. – Будут отдыхать. Послеоперационный сон.

Новенькая даже обрадовалась – можно не открывать глаз и еще поспать. И она немедленно уснула чистым и прозрачным сном, в котором было колыхание воздуха, и не обыкновенное, а музыкальное, и легкое сияние совпадало с музыкой. И это зрелище, как еда и вода, поило и кормило...

6

Дорога спускалась вниз, петляя между холмами. Они шли скорым шагом под уклон дороги и ощущали ту внутреннюю особую тягу, влекущую пешехода все дальше и дальше, такую сильную, что требуются некоторые усилия, чтобы остановиться, словно в воображаемом конце дороге поет призывную песнь ветреная придорожная сирена.

Они и не останавливались. Дул привычный ветерок, но он нес в себе не колючий враждебный песок, а обрывки запахов, среди которых явственно различалась чуть тошнотворная корица, опасный миндаль и восхитительный аромат старой библиотеки: старая кожа, сухая бумага и сладкий клей...

Иудей шел чуть впереди, горской походкой, кривоного ставя стопу на ее внешнюю часть. Бритоголовый позади, с опущенными плечами и расслабленными кистями, собранными в вялые кулаки, как у старого боксера. Оба они чувствовали, что местность эта совсем иная, и эта неопределимая пока инаковость все усиливалась. Одновременно они поняли, что движутся на восток – в том прежнем месте, где они путешествовали с другими людьми, никаких сторон света не ощущалось. А здесь восток вскоре объявил о себе побледневшим и светоносным краем неба.

Дорога как-то сама собой ускорялась, сходила в лощину, которая все углублялась. Место обретало постепенно характер обжитого, хотя никаких людей они не встречали. По обе стороны дороги стояли большие лиственные деревья, похожие на липы, но с очень мелкими листьями. Деревья, посаженные через определенные интервалы, создавали впечатление обжитости. Справа лощина расступилась, и дорога пустила боковой побег в виде уютной дорожки. На деревянном столбе была прибита дощечка с синей выгоревшей стрелкой. Они свернули направо.

Дорожка быстро вывела их к длинному дощатому строению с высоким крыльцом. Крыльцо было недавно обновленное, из белого, не успевшего потемнеть дерева, а само строение довольно ветхое. По обе стороны дорожки росла низкая кудрявая травка, и даже в неярком утреннем свете было видно, что трава эта светлая, весенняя, недавно отросшая. «Трава-мурава, – подумал Бритоголовый, – точно такая росла на полянке в Звенигороде, возле ключа в самом низу участка...» Он нагнулся, провел раскрытой ладонью по траве и улыбнулся: глаз не обманул его, ощущение было то же самое...